Текст взят из сборника "Уральская старина", выпуск 2. Екатеринбург, "Архитектон", 1996

Генеральный план Екатеринбурга в XIX веке получил четкую геометрическую структуру, улицы и
проспекты пересекались под прямым углом. Все это хорошо накладывалось на центр города, а вот его северо -восточная часть, где несла неторопливо свои воды в Исеть река Мельковка, никак не вписывалась в эту геометрическую сетку. Речка пересекала квадраты кварталов почти по диагонали. Постепенно, под неоспоримым влиянием природных факторов
сложилась планировочная структура района улиц, выпадающих из общего направления магистралей Екатеринбурга. Образовалась как бы обособленная территориальная часть города, которая ограничивалась набережной реки Мельковки, левым берегом Исети и улицей Северной. На этой территории проходили Мельковские улицы от первой до четвертой. Были в Екатеринбурге и другие подобные районы: на северо -западе - Верхисетские Опалихи, на юге - Загородные, где
числились под номерами - первая, четвертая, седьмая. Посередке нашего района было большое болото, а все стоки собирались ручьем, любовно названным жителями Акулинкой. Был тут и источник питьевой воды - Макаровский ключ. Улица, на которой он находился, прозвалась Ключевской. Пересекая мельковские улицы, параллельно Ключевской, прошла Турчаниновская улица. Так вот и сложилась эта слобода в составе города, прозванная по речке Мельковкой.
В слободе Мельковской, кроме болота, еще была и своя площадь, на которой стояла церковь во имя Святого Александра Невского, построенная в 1895 г. купцом Лузиным. В честь купца именовали потом церковь и площадь Лунинскими. Издавна селился здесь по болотистым берегам работный люд, строил свои городские усадьбы, бегал работать на Монетку. Этот район обеспечивал рабочей силой и завод Ятеса (потом "Металлист"), и железную дорогу, что
разместила свои производства на его северной границе. Позднее работный люд мельковский строил и работал на Уралмаше, да и во всем завокзальном промышленном узле. Жили большими семьями, главы которых были слесарями и плотниками, шорниками и сапожниками, водовозами
и извозчиками, кузнечных дел мастерами; были и главные кондукторы, бегавшие на дежурство со своими неизменными сундучками. А дом наш стоял на берегу Акулинки, и она ласкала его фундамент своими водами. Уж не знаю, почему тетка моя Павла купила его в таком низком месте. После смерти мужа она, бездетная, позвала брата Григория, отца моего, из Ревды обосноваться тут с семьей. А Павлой ее звали потому, что родилась она в 1862 году, после отмены крепостного
права, в июле. В день святых апостолов понесли ее крестить. Батюшка уже хорошо закусил, но помнил, что за славный день нынче, и нарек мою тетку именем Павел. Когда же сказали ему, что это девка, а не парень, он, не переведя духа, повторял: "Ну, Павла, Павла, Павла!" Так прожила она более восьмидесяти лет как Павла Артемьевна. Уважали Павлу Артемьевну - звонарь Лузинской церкви звонил после обедни до тех пор, пока она не заходила к себе на двор мельковский. Тетку свою Павлу помню как добрую женщину, она почему - то ласкала меня, как своего сыночка. Молилась она истово. Сорок поклонов клала каждое утро. И были у нее
четки из бус с пуговкой по середке. "Господи, помилуй, Господи, помилуй", - и так сорок раз. Но все, что говорилось в другой комнате нашей избы, слушала она и живо откликалась на то, что было по ней. Блюла она церковные праздники. Не дай Бог, пирога не испечь на Петра и Павла.
Мать моя квашонку ставила и Христа просила, чтоб тесто удалось. А пироги были с рыбой, тогда еще сырок водился и муксун. Каждую косточку мать убирала. Пироги резали на части и ели их, как капустные, крышки не снимая. Старшая сестра моя, Наталья, замуж вышла за одессита,
человека умного и весьма образованного, лет на десять старше ее. Так он, зять, привык к тещиным пирогам с рыбой без костей, что однажды в гостях начал жевать пирог с коркой и тут же уколол свое небо рыбной костью. Укалывал он не только небо. Меня с братом подкалывал своими шуточками постоянно, но к учению моему относился внимательно. Учил меня грамоте, а я не мог сложенные буквы прочитать. Было там:" р - ы - б - а". Я говорил: "эр - ы - бы-а", - произнося названия букв, а надо было говорить звуки. В доме варилась уха. Он спросил меня: "А чем пахнет?" А я ответил: "Ухой". Так что же написано!? "Рыба!" - заорал я. Говорить я начал в три года. Сказал "папа - мама", когда увидал армяк, сшитый теткой Марьей для отца и надетый для
примерки на мать мою. Наш дом был на четыре окна со ставнями. Это была процедура -выходить в позднее время из дому: надо закрыть створки на вертушку; потом калитку на задвижку и задние
ворота на замок, перекрестить все двери и окна и улечься в кровать. А еще я перед сном любил выпить чашечку молока с хлебом и сахаром. Счастье - то какое! Дом имел пять стен (т.е. была еще одна, посередине) с двумя входами и сенями при них. По двору распластался навес широкий, и стояли конюшни с сеновалом. В верхнее помещение над конюшнями загружали сено. Остроумно
русский мужик все соображал: в проемы в полу сеновала вилами сгружал он сено в ясли для скотины. Потом только приносили в конюшни пойло с посыпкой мякотью. За задними воротами был огород, а там баня. Вот в этой - то баньке и родила меня мать в понедельник, в теплый вечер, в самом конце мая месяца. Стирали белье тогда по понедельникам, грели воду, готовили щелок из золы и целый день трудились над бельем. Когда же все работы заканчивались и вмурованные в банную печь колоды, в которых грелась вода для стирки, были насухо протерты, захотелось моей
матери освободиться от бремени. Одна, без акушерской помощи, совершила она этот трудный акт, положила меня в подол и из бани двинулась в дом. Отец в ту пору мел двор. Увидел идущую мать и крикнул: - Ты что скорчилась, Паня! - Да сына тебе несу, - ответила мать. Он бросил метелку, подбежал к своей супруге и помог ей добраться до дома. Там мои тетки быстро вскипятили самовар, чтоб обмыть меня. Многим я рассказывал этот эпизод, но, странно, все за-
давали один и тот же вопрос: - Что, так кипятком и мыли? Как же ты не сварился? Носились бури над Россией, отзвуки их изменяли мельковскую слободу. Снесли в начале тридцатых Лузинскую
церковь, а с ней и многие другие, но строительный "мусор", камни церквей, щебень кирпичный, пропитанный потом и слезами строителей прошлых лет, свозили в наши мельковские болота. Дороги и доступные пешеходам территории продвинулись от главной Арсеньевской улицы
вглубь района. Затем началось переименование улиц. Когда третья и четвертая мельковские улицы получили имена Уральских героев гражданской войны, то в те времена это было как - то понятно. С трудом понималась жителями великая честь, которой была удостоена Первая мельковская. Имя
великого русского поэта - Михаила Юрьевича Лермонтова- совсем не вязалось с этой рабочей улочкой, упиравшейся в болото. Но тогда литературный бум охватил переименователей, и они заменяли все топонимические названия именами великих писателей и поэтов - стал наш Свердловск литературным, хотя новое здание библиотеки Белинского на берегу городского пруда так и осталось недостроенным. Страшный удар был нанесен прародительнице района-речке Мельковке. Ее бассейн простирался далеко на северо - восток за железную дорогу. Собирала она весь сток с завокзального промышленного района. Заводские стоки без очистки спускались в эту реку. И вместо строительства очистных отцы города спустили мельковские пруды и закопали
зажатую в трубу обезображенную реку, чтоб не видели ее глаза жителей города. Вдоль берега городского пруда проложили коллектор и пустили грязные стоки в него. Нет реки- нет и района. Мельковка исчезла. И вот сегодня появилась историческая возможность возродить имя этого района в память тех рабочих людей, которые его населяли. Одна из четырех бывших мельковских
названа снова Мельковской. Была она знатной в свое время - это кратчайший путь в центр от Макаровского моста через Исеть, путь из центра к мельнице и элеватору. Была она замощена брусчаткой и были у нее тротуары из каменных плит, уложенных над водосточными канавами. По этим тротуарам в сильные дожди можно было ходить "сухой ногой", так как вода быстро скатывалась в щели между плитами в эти водосточные канавы. Вторую Мельковскую нарекли в конце тридцатых годов именем французского моряка Андрэ Марти. Но не обученный французскому уральский люд с трудом произносил это имя, часто переделывал его на местный диалект, выговаривая слитно и имя, и фамилию, но странно делая два ударения в одном слове:
Андремарти. Полегчало с произношением, когда в начале пятидесятых нашу улицу переименовали и назвали ее в честь Жданова. Но начались другие неприятности. Эти улицы были в каждом городе. Мне регулярно приходили открытки по нашему адресу с шахматными ходами, адресованные какому - то партнеру в другом городе. А однажды в Москве у меня не принимали телеграмму домой. Оператор укоризненно смотрела на меня и заставляла исправить адрес
получателя, так как он точно совпадал с адресом Московского почтового отделения. Она полагала, что это я по рассеянности написал не свой, а их адрес. А вот мельковок не было ни в каком другом городе. Топонимические названия самые надежные. По ним можно изучать не только географию, а прежде всего историю своего края. Вот почему хотелось восстановить нашей городской улице ее старое доброе имя - Мельковская. Но не просто Мельковская, а Мельковская вторая, чтобы любо-
пытствующий потомок спросил своего родителя: "А где же первая? И где эта загубленная река Мельковка? И как это люди допустили такое?" Восстановить связь времен. Без этого нет истории, а без истории нет народа. А народ, он всегда остается. Где теперь Краевы и Чуркаевы, Сарафанниковы и Жаровы, Тягуновы и Ермаковы, да многие, многие аборигены, раскиданные по нашему городу и другим городам. Мало кому удалось получить благоустроенное жилье на месте
снесенных мельковок. По вечерам собирались на завалинки краюхи и десятихи, жарихи и егорихи и, уложив на колени свои натруженные руки, мирно вели житейские беседы, наблюдая, как дети их
бегают по бархатной полянке или подпрыгивают на доске, уложенной на толстое полено. Это был своеобразный мир соседей - общность бытия. А дети играли в бабки, в чижик, качались на качелях, мальчишки предпочитали играть в ножик, в свайку и чугунные жопы. Название крутое, но
игра бойкая, шумная и требующая большой сноровки и физической силы. Играли так: собирались до десятка и более парней лет по десяти, четырнадцати. Начиналась считалочка: Аты - баты,
шли солдаты... Или брали палку, зажимали ее в кулак. Когда все хватались за нее, начиналось главное: нижняя рука схватывала палку выше последней верхней руки и т.д. Кому
палки не хватало - тот и галил. Садился на полянку, на голову ему все участники складывали одна на другую свои шапки, росла гора головных уборов. Все другие участники разбегались и прыгали через этот столб. Ловкие перепрыгивали препятствие до тех пор, пока один бедолага не сбивал шапку с головы сидящего. Под хохот и свист участников брали сбившего шапку за руки и ноги и били задницей о задницу поставленного на карачки галящего. Количество ударов соответствовало числу сбитых шапок. После этого начиналось все таким образом: сбивший шапки садился на полянку, а на голову ему складывали шапки - и снова прыжки, разбег, шутки и желание раскачать кого - то за ноги и за руки. И так, пока не надоест. А потом игра в свайку:
острый штырь бросали в Кольцо, лежащее на земле. Штырь впивался в мягкий земляной слой полянки. Промахи вели к поражению. Последний проигравший подвергался наказанию: в землю вбивался небольшой деревянный колышек, который надо было достать зубами. Степень сложности
определялась характером выигравшего. Он забивал колышек: злой - глубже, добрый - мельче.
У других детские забавы были иные. Квартал между третьей и второй Мельковской с Арсеньевской, Турчаниновской улицами, после сноса Лузинской церкви долгое время не застраивался. Периодически вокруг него возводили забор. Ходили слухи, что будут строить цирк. Мы с приятелем на просторе этого квартала запускали змейки и самолетики - маленькие пропеллеры из жестянки, положенной на тюричок с двумя штыриками. Тюричок - это пустая
катушка из - под ниток. В отверстие катушки вставлялась палочка. Быстро дернешь шнурочек, намотанный на тюричке, тот закрутится, и пропеллер взлетит вверх, плавно спускаясь вниз.
Нам пришло в голову сделать большой пропеллер. Вырезали мы его из кровельного железа, размах составлял больше полуметра. Нашли и катушку из - под кабеля, вбили штыри. Катушку установили на закопанный кол, закрутили на ее веревку -дернули резко за конец, и пропеллер полетел, но очень, низко. Мы следим за ним и вдруг, о, ужас, наш посланец на высоте глаз человека пересекает пешеходную тропинку, по которой идет мать с дочерью. С шумом наш железный шмель пронесся перед ними и упал на землю. Пешеходы ушли, а мы бросились за посланником, чтоб его еще раз запустить в "космос". Второй запуск удался. Пропеллер резко взмыл вверх довольно высоко и, медленно кружась, стал спускаться вниз, к нам. И когда он оказался на высоте поднятой руки, я захотел его поймать, пока он не успел коснуться земли.
О, детская наивность! Ударом крыла он рассек мне мякоть большого пальца на правой руке до кости. Боль, кровь и поздний ужас за ту пару, что прошла мимо нашего томагавка. Шрам на пальце сохранился у меня на всю жизнь. А какие люди жили у нас в слободе! Был на нашей Мельковке и свой живописец - Женя Брагин. Мужик из интеллигентной семьи, высокого роста, довольно солидный, но с какой - то особо редкой рыженькой бороденкой. При разговоре он как - то пришепетывал. Но человек словоохотливый доброжелательный. Когда он появлялся со своим полотняным стульчиком и раскладывал ящичек на коленях, его тотчас окружала толпа зевак, главным образом, мальчишек. Вкусно и незнакомо пахло масляными красками, скипидаром и лаком. Но самое интересное, что на белой картонке в ящичке появлялась картинка. И давно покосившийся забор, и наше болото с лягушками, и старые знакомые.6ерезки и тополя как - то перебирались из окружающей природы в ящичек на коленях этого еще довольно молодого человека, и появлялось нечто, что мы называли "видок". Женя- художник не был импрессионистом или сюрреалистом. Наше реальное окружение со всеми деталями отображалось в его простом творчестве. Он творил на глазах обступившей его детской гурьбы, заражая ее своим энтузиазмом. Хотелось бежать домой, взять такой же ящичек, краски и кисточки и рисовать, рисовать. Но ни красок, ни кисточек, конечно, дома не было. Это и была моя первая художественная академия. Вот тогда - то и появилась мечта - стать настоящим художником, но мечта не осуществилась. Фотография для нас тогда еще была недоступна. Цветных полароидов еще не изобрели. Но личное присутствие при чуде сотворения "видика" вселяло надежду на существование чего - то красивого в жизни. Женя - художник был даже несколько простоватым при, всей серьезности своего дела. Как - то один хамоватый абориген (а их на Мельковке было немало) спросил Женю:
- Так ты художник?
- Да, - ответил он.
- Так умеешь красить?
- Да, умею.
- Покрась - ка мне железную кровать!
Были в ту пору железные кровати с завитушками на передней и задней головках. Пружин не было, а была решетка из переплетенных железных полос, на полосы клались доски, а на них перины, простыни и одеяла с многочисленными подушками. Вот эти витые головки прекрасно сочетались с кружевными накидками на подушки и пикейными покрывалами. Женя достойно ответил, не показывая своей обиды, что это лучше сделает маляр, а у него и краски - то на целую кровать не хватит. Продолжая при этом творить, тоненькими кисточками выводить свежие листики березы,
появившиеся по весне. Меня отдали в школу раньше, чем всех, на год, в "нолевку" подготовительный класс (был в 1934 г. такой эксперимент). Времени бегать по улицам стало мало. Потом началась круговерть образования, а Женя - художник все реже появлялся с этюдником. Остались, видимо, в семье его "видики" нашей Мельковской слободы, но где они, у кого и
целы ли, мне неизвестно. После жизнь разметала соседей - кого куда, Славно было бы сейчас к очередному дню города устроить выставку этих произведений: что было и что стало. И в чью бы пользу было мнение горожан: бездушных каменных громад с бесчисленными глазницами мут-
ных стекол или залитых солнцем полян с тополями и березками? В те далекие годы в стране очень торжественно отмечались пролетарские праздники: город украшали флагами, транспарантами и различными панно - картинами. "Монетка" - завод в пойме реки Исети на месте старого
предприятия, основанного еще Татищевым, тогда имел высокую ограду - стену, завершаемую литой чугунной решеткой с переплетенными кругами (решетка сохранилась и установлена как ограждение на южной стороне проезда по городской плотине) Вот в этой стене, там, где угол главной улицы и переулка Воеводина, что шел от главного проспекта на юг вдоль заводской стены, всегда к празднику был интересный макет. Запомнился мне один из них: земной шар, одна шестая которого окрашена в красный цвет, где царствовала пролетарская свобода и строилось
самое передовое общество во все времена существования человечества - социализм. Капиталисты - враги, они мешали созданию светлого будущего, а Красная Армия - наша защитница. Перед земным шаром стояла фигура красноармейца с винтовкой Мосина наизготовку. Вот из - за земного шара появлялась голова капиталиста в цилиндре и поднималась постепенно все выше и выше. Как только вся его "морда" высовывалась по плечи, боец делал четкое движение "коли", и темная сила в страхе падала за земной шар. Эта интермедия начиналась снова и снова, собирая толпу зевак, среди которых стоял и я с матерью. Как зачарованный, глядел я на это чудо, не в силах понять действие этой механической картины. А потом выяснилось, что это сотворил наш мельковский Кулибин - сосед, дядя Митя Тягунов. Работал он механиком на той самой "Монетке". Дядя Митя был особенным человеком, он всегда дома мастерил что - то, строгал, паял, разбирал часовые механизмы. В нашем доме на стене висели часы с боем и гирями, отбивали мелодично каждый час, да стали вдруг. Ходили мы по мастерским - всюду отказ. Дядя Митя посмотрел, выточил какую - то ось, и вновь запели часики. Был у дяди Мити сын - Саша, мой ровесник. Играли мы с ним во дворе в прятки, и вдруг в углу за сенками я увидел фанерную фигуру того красноармейца с
ружьем, а с тыльной стороны пружины, выкидывающие винтовку на изготовку, и рычажки, и тяги, которые приводили в движение чучело. Странное чувство охватило меня при виде ржавых пружинок и серой фанеры, пропало сказочное одурение того праздничного вечера, но восхищение гением дяди Мити как человека, недоступного моему пониманию, возросло беспредельно. Вскоре семья дяди Мити получила благоустроенную квартиру в Верх-Исетском районе на улице Нагорной, и съехали они туда. Так я его больше не встречал, правда, сыновей, Николая и Владимира, видел, но случайно. Жил на Мельковке особый человек - доктор Лядов. Он лечил всех от разных недугов с рождения до конечных дней. Он своими беседами во мне разбудил много доброго, а главное, жажду к познанию. Звали его Анатолий Евлампиевич, а отца, человека суро-
вого - Евлампий Александрович. Жили они в большом деревянном доме, поставленном на добротный гранитный цоколь. Была у них домработница. Всегда с огромным волнением и трепетным страхом стучал я в ворота и передавал ей в парадном литр молока, что посылала моя мать после вечерней дойки. После, когда я подрос и учился уже в техникуме, а потом в институте, доктор несколько раз принимал меня в праздничные дни откушать, хотя я приходил уже без молока. Мое восприятие этого человека можно сравнить с появлением волшебника Айболита или Эркюля Пуаро. Теперь у врачей японская аппаратура в этих пресловутых диагностических центрах, механика, кибернетика, электроды, разряды, самописцы и еще всякая чертовщина. А у него была желтенькая деревянная дудочка. Доктора Лядова бежали звать, коль кому - то стало плохо, и он шел в ночь, в - полночь. Еще у порога, пока снимал он калоши, раздавался его
мягкий благожелательный голос. Потом он раздевался, вешал на гвоздь шубу, распрашивая мать, что случилось, после мыл руки под умывальником. Больному уже становилось легче от его благожелательного тона и заботливого говора. А вот и Анатолий Евлампиевич! Потирая мягкие руки, деликатно спрашивал: "Ну - с, что скажешь, как чувствуешь, где болит?" Потом просил снять рубашку и простукивал пальчиками грудную клетку и спину, доставал свою деревянную трубочку - дудочку и просил сделать вдох и выдох. Диагноз всегда был точный. Доктор Лядов выписывал рецепт, по - доброму советовал, что есть, а чего не стоит кушать. Помню, перед новым 1936 годом я простудился и схватил воспаление легких. Тогда еще не было стрептоцида и
пенициллина, но выходил он меня камфарой. До сих пор помню его заботу, запах испанских мандаринов и горечь, что не попал на впервые разрешенную властями нарядную елку в школе. Еще осенью я выводил первые свои строчки в тетрадке: "Октябрята против елок". А тут, вдруг, разрешили открыто прыгать детворе вокруг лесной красавицы и петь старую песню: "В лесу родилась елочка". Я рос, а внимание ко мне доктора не ослабевало, он следил, что же будет из меня? Он уже доверительно говорил мне, что сейчас он гипнозом лечит экземы, но, во - первых,
когда его больные вернутся домой, то эта болезнь снова начнется, она социальная - нет покоя в семьях. А, во - вторых, был бы у него чистый деготь и деревенская сметана свежая, то вылечивал бы он своих пациентов от этого мучительного недуга. Мудрость его была не только врачебной
и житейской, он был способен смотреть вперед, как прогнозист и политик. В те страшные июньские дни после злосчастного воскресенья 1941 года шел он домой с работы. Я сидел у рас-
крытого окна за столом, Лядов подошел и очень печально и трогательно сказал: "Эта война надолго. Американцы будут смотреть: кто - кого: мы немцев, или немцы - нас, а потом
накроют побежденного своей шапкой". Не все я понял тогда, а после прошедших десятилетий дошло до меня это мудрое предвидение, как он был прав! Еще одну фразу запомнил от него: "Хирурги начинают войну, эпидемиологи вступают во время ее, а мы, венерологи, ее заканчиваем". Многие были обязаны Анатолию Евлампиевичу своим выздоровлением, Ему было приятно узнать, что его подопечный выучился на архитектора. На Мельковке их было немного. Звали одного паренька Аркашу архитектором за то, что он чертил аккуратно планшеты
геодезической съемки, но дипломированным архитектором он не был.
Рано ушел из жизни доктор, страдал болезнью печени. Другого такого врача - философа я не встречал больше в жизни. Макаровский ключ поил всю округу. Он был среди Екатеринбургских ключей не последним, полноводнее Ятесовского и далекого Малаховского. Сюда съезжались водовозы со своими сорокаведерными бочками, чтобы потом развозить воду "барам", то есть не желающим ходить с дружками на коромысле за водой. Мельковская же публика бегала ко ключу с ведрами на коромысле и черпала чистую воду для самоваров, для щей, а в субботу и для баньки.
Потом поставили сруб над ключом, посадили бабу, и она за пятак открывала кран, отпускала воду. После и это закончилось - сруб разобрали, а родник пустили в трубу и водосточную канаву. Вот тут - то и началось самое главное для Мельковки. Установили водоразборные колонки, заявили,
что ключом пользоваться не следует. Народ, привыкший к ключевой воде, ходил к отверстию трубы и наполнял ведра. Летом -то хорошо, а зимой обмерзало все льдом и его надо было долбить. Находились энтузиасты, скалывали лед, делали ступеньки к роднику, потом по двадцать копеек собирали с окрестных жителей за эту работу. Ходил и мой отец. Но ключ жил, поил всех, кто этого хотел, пока в шестидесятые годы его, упорного, не запрятали - таки в дренаж при строительстве многоэтажных жилых домов. А вода в ключе была светлая и чистая. Приходила к нам в гости Анна Ивановна с другого конца города. Брала ведра и коромысло, шла ко ключу, приносила дружки и ставила самовар литров на пять. Усевшись удобно у окошка, попивала чаек за разговорами. Пот вытирала большим носовым платком, раскладывала его на подоконнике, чтоб он подсыхал под солнечными лучами. Кончался кипяточек, снова ставила самовар, да так потихоньку опоражнивала и второй. Обычно до третьего самовара дело не доходило. Женщина была работящая и строгая. Мужа схоронила и дочь, а сына убрала война, но неграмотная (даже не знала, как определить, сколько минут на часах, говорила: первый час, второй и т.д.), а внучкам дала высшее образование. Здоровьем была крепка, на девятом десятке выпивала со мной стопку водки. Видимо, в самом деле живая вода была в нашем Макаровском ключе. Потопы Акулинки. Через все кварталы по огородам протекал ручей, собирал воду с топких мест и нес ее в болото, отделяющее первую Мельковку от других. Жители звали этот ручей Акулинкой. Акулинка протекала как раз возле фундамента нашего дома, шла по трубе под дорогу, что проходила по нашей улице от Макаровского моста к Арсеньевскому проспекту, и спокойно разливалась между кочек болота. Чтобы укротить топкое болото, свозили к нам строительный бой снесенных екатеринбургских церквей. Обласканные руками мастеров камни и кирпичи, обмытые их трудовым потом, образовывали крутые насыпи, меж которых и протекали воды Акулинки. Ручей крохотный, звали его канавой. Но канава занимала много места в жизни нашей семьи. К концу февраля, к началу марта надо было убрать снег из ее русла. Отец, а иногда и я с братом, проходили лопатами глубокую борозду, выкидывая комья снега из канавы. Потом к оттепели еще раз подчищали ее лопатами, готовя к принятию талых вод. Была Евдокия - говнопрорубка, 14 марта, праздник. К матери пришли ее подруги. Золотым сиянием под лучами весеннего солнца светился самовар. Нарядно одетые женщины степенно распивали чай с немудрящим угощением. Вдруг одна из них взглянула в окно на деревянный мосток, прикрывавший канаву. Ой, те батюшки - опять Акулинка разыгралась!
Над досками мостика выступила вода. А в подполье зимовала картошка. В миг слетели с баб праздничные наряды, и, подогнув нижние юбки, бросились они с ведрами спасать картофельный запас. А в другую весну не могла Акулинка пробиться под дорогу. Погода была вялая, то оттепель, то стужа. Замерз лед в канаве под дорогой, и стала вода подтапливать окрестные дома. Но мужики сообразили. Привезли огромный чан, в котором вар разогревали при строительстве асфальтовых
дорог, опустили его в воду при входе в канаву под дорогой и жгли в нем всю ночь дрова. Согрелась вода вокруг него и просочилась под дорогу, растопила лед, и снова был рад
мельковский народ до следующего половодья. А половодье случалось и летом, в сильные дожди. Со всего мельковского бассейна в одночасье стекались водные потоки в Акулинку. Ну, где ей выдержать такой наплыв - растекалась она по огородам и дворам. Вот радость - то была. Я плавал в корыте от задних ворот в огород до входных ворот с улицы, как Колумб, сияя от радости.
Закончилась Акулинка трагично. На болоте стали строить большие жилые дома, под дорогой по улице прокладывали теплотрассу. Умные проектировщики подняли уровень дороги метра на полтора выше прежнего. Образовалась дамба, и Акулинка разлилась по нашим подпольям. И
летом, и зимой вода стояла почти в уровень пола. Была тогда еще сильна партийная телефонная
власть. А в строительном отделе Обкома работал мой сокурсник Гена Елагин. Вот я и сообразил, что пожалуюсь ему, чтобы он укротил ретивых строителей. Звоню ему, объясняю, прошу. В ответ услышал: "Я на такие мелочи не размениваюсь". А у меня маленькая дочь, старая мать. Утром встанешь ногой на пол, как на горячую плиту. На всю жизнь запомнил его ответ. Бросился хлопотать, с большим трудом получил комнату в казенном доме. Перевез туда родных и
во - время. На следующую ночь прорвало пятидесятку водопровода. Где там Акулинка? Всю округу затопил поток и дом мой старый не пощадил. После этого потопа мы уже в
нем никогда не жили. Снесли его. И болото уничтожили. Домов настроили, хотя корежит эти дома, связывают их железными тяжами, чтобы совсем не развалились. Стоят теперь на старых улицах новые дома. Нет уж тех добрых ручьев и болот, все сложилось так, как хотелось
главному архитектору города. Перекрыта улица домами поперек, Ключевская и другая не бьют чистыми ключами. Названные яркие личности не затмевали многих выходцев из Мельковской слободы, были тут и писатели известные, и режиссеры с мировым именем. Была большая семья
Крутовых, из которой вышла мать известных Глеба и Евгения Панфиловых. О нашей слободе уже писал Николай Никонов в детских книжках. Главные инженеры ведущих институтов родились здесь. А закончить свой рассказ надо мне следующим эпизодом. В прошлом году шел я после своего дня рождения к вокзалу, троллейбусы почему - то плохо ходили. Зашел на свою Мельковку, нашел место, где дом стоял, и упал на колени, лбом коснулся земли родной. В это время
мимо шла доцент нашего института, живущая на наших пепелищах со своим мужем железнодорожником. Увидев меня, распростертого на земле и зло матерящего железную
дорогу, побежала к своему телефону звонить проректору по учебной работе. А тот вызвал проректора по научной работе. Долго обсуждали, кого послать за моим телом и куда
везти его. Нашелся доброхот со своей машиной. Тещу напугали, узнавая адрес, где же я живу теперь. Пока они рассуждали, я тихонько поднялся и ушел к вдове своего приятеля старого, что жил со мной рядом на третьей Мельковке. С сыном его я спокойно от вокзала доехал до дома, где ждали меня жена любящая и теща уважающая. Приехала славная команда, не нашла меня на месте и двинулась искать по вытрезвителям, хотя их к тому времени в городе уже не было.
Прости меня, Мельковская слобода, мир вам, мои сограждане.

15.02.2004